Материал найден рабочей группой проекта "Войти и разрешить". Группа занималась исследованием территории между станциями метро "Бауманская" и "Электрозаводская" с целью создания комплексной навигации по этому микрорайону. В данный момент на территории ЦТИ "Фабрика" уже открыта часть постоянной экспозиции, посвященной истории этой части Басманного района. Работа ведется при поддержке - ЦТИ Фабрика.
ГЕОРГИЙ БАЛЛ (1927 – 2011) Писатель, автор множества прозаических книг для детей и взрослых. «Я родился в Москве в 1927 году, в Немецкой слободе (родился в доме на Б. Почтовой 18/20 в корп. 5). Работал рыбаком, журналистом. «Странность» моих рассказов и романа в том, что люди видят уродливость и непотребность жизни. Но в каждом из нас, пусть очень глубоко, живет чистая детская радость. И это дает мне уверенность и силу. И, может быть, тогда я слышу общую гармонию мира».
Георгий Балл
Князь из нашего двора
Повесть
Перекосило рожу за нашими домами 18/20 по улице Тауберцалова. Такой выперло флюс, что на спуске к речке Узе еще до войны нарыли огороды. Да и после войны сажали картошку. Конечно, на флюсе почва не особо благоприятная. Выручал заболоченный торфяной пруд. Он как раз был недалеко. Оттуда возили торф. Хоть не навоза, зато перегноя, черной землицы хватало. Так наш народ во дворе исхитрялся, чтобы не исчахнуть и перемахнуть через морозную зиму. Сурова у нас зима, а какая погода — такая и власть. Не чикалась под красным флагом. Подпускала к жизни только надежных. Тех, кто до полного посинения свой.
Глава I
Наш двор
Еще до моего рождения два понятия, как братья-близнецы, прижились в нашем дворе: тайное и временное. Это чтоб сбить врага со следа. Авиамоторный завод, где в основном работали наши родители, официально назывался “велосипедный №759/56”.
Каменный мост через речку Узу, куда выходила короткая улица Звягинцева, взорвали еще до революции. И построили временный, деревянный. Школа была под номером 342/а. Дальний продовольственный магазин, который на горке, №458/в, ближний, где продавали и хлеб, — №67/27. Временно, в конце наших корпусов, построили сараи. В каждом корпусе, внизу, были подвалы, переделанные под бомбоубежище. Туда же поселились приехавшие на работу татары. Они их по-своему опять переделывали себе под жилье. Позже, когда я подрос, открыли булочную. Почему-то без номера. У нас ее называли просто “стекляшка”.
Глаза авиамоторного завода, особо его задворки, в упор глядели на наши корпуса. Их номера были специально перепутаны. И когда враг попадал к нам, он не мог понять, где какой корпус. Он спрашивал:
— Тетечка, а где дом 18/20?
— А вам зачем?
И не то что взрослые, но любой пацан знал, что это и есть шпион. Ведь у нас все дома 18/20. Шпиона арестовывали. Сажали в железный “воронок”. Увозили куда надо. А мы бегали к речке Узе. А еще к пруду. Он с каждым годом все больше зарастал торфяным мхом, пахучим багульником, камышом и осокой. Раздвинешь камыши, а ноги проваливаются в торф. И все одно — мы, пацаны, лезли к открытой воде, чтобы пускать кораблики, сделанные из сосновой коры. В камышах мы прятали два деревянных плота, на них можно было доплыть до середины пруда. И там устраивали сражение. Бились длинными палками.
Довольно далеко от берега росли три хилые березки. И дрожали сердца березок, когда они глядели на наши кровавые сражения. И копили в своих корнях соки близких смертей. Корни плохо держали. Налетит сильный ветер, вырвет березки. Они упадут в зарастающий пруд, и зеленая ряска закроет их. А мы тоже боялись. Пили горькую болотную воду, чтоб заглушить липкий страх.
На улице Звягинцева уже многие видели убийцу в летчицком шлеме и черном кожаном пальто. Он, как черная метель, кружил по нашему двору, залетая в наши дома. На его шлеме были огромные круглые очки. Его видели многие, но никто не задержал. Не только мы, дети, но и взрослые считали, что он выполняет особо тайное задание. У него в кармане лежал браунинг с глушителем. А в другом — заточка, сделанная из длинной тонкой отвертки. Убивал он старушек и детей-малолеток. Заходил он в квартиры и вежливо говорил:
— Извините, я прилетел из Новосибирска. Разрешите у вас справить малую нужду?
Если его пускали, он сразу же и убивал. А если какая-нибудь старушка недоверчиво спрашивала “Почему же вы на аэродроме не справили?”, он опускал очки на глаза:
— Мне было некогда.
И тогда уже командирским голосом:
— Можно или нет?!
Быстро бил заточкой в сердце. Заходил в уборную. Дергал за железную цепочку бачка с водой. Спускал воду, чтобы не слышны были стоны умирающей старушки и ее маленьких внуков.
О летчике-убийце говорили все в нашем дворе. Но, естественно, мы, пацаны, передавали друг другу подробности шепотом. А количество трупов было строжайшей тайной. Их вывозили только ночью. Вообще дух смерти витал у нас в недрах ночи. Тогда вершились такие жестокие, государственные дела, о которых при свете дня нельзя было трепать языком. Язык — на замок, а ключ потерян. Это и малолетки понимали в наших домах 18/20 по улице Тауберцалова и на параллельной, Звягинцева, которая скорее была не улицей, а переулком, спускающимся к речке Узе. Временный, деревянный мост крепко держался, поскольку за мостом была нужная дорога к кладбищу.
Помойка жила в нашем дворе особой жизнью — сразу и тайной, и распахнутой. Там каждому хватало места. Так что можно было подумать, будто все наши дома 18/20, все корпуса, сараи, в которых держали картошку, ломаные стулья, дырявые диваны и другую рухлядь, а также клумба с памятником Ленину были намертво притянуты этим главным магнитом. Тут собирались не только наши пацаны, кошки, собаки. Сюда же приблудился лесной волк по прозвищу Чарли и его друг, пьяница, гусь Пахом.
А насчет нашего волка, я так скажу, — у него уши всегда приподняты. Сам он, как большая собака. Только сразу видно — не собака. Хвост повисший. Окрас светло-желтый с примесью черного. Ел вместе с дворнягами все — остатки селедок, куриные и рыбьи кости, огурцы и тыкву — ничем не брезговал. А его друг, белый гусь, тот пил по-черному. Уже давно гуся Пахома споил самогоном маляр дядя Володя. У дяди Володи правая нога была деревянная. Свою ногу дядя Володя потерял в бою с японцами в Монголии, на Халхин-Голе. И это даже лучше, потому что на другую, главную войну его не призывали. И он так лихо, с присвистом, пел:
Хорошо тому живется, у кого одна нога,
И порточина не рвется, и не нужно сапога.